– Выпороть бы Вас! – цедит мужчина сквозь зубы.

– Я… больше не буду, – виновато, по-детски супится Соня.

Он затягивает ей плечо широкой резиновой лентой, которая зажёвывает кожу, и Соня закусывает губу. Кровь из открытых ран кривыми дорожками бежит на стол. Ещё один жгут – у запястья. Кровотечение прекращается. Мужчина плескает себе спиртом на руки, на инструменты и Соне на раны, – та дёргается и взвизгивает. Оставаясь невозмутимым, он открывает пачку с нитками, – защитная плёнка, фольга, – и вытаскивает длинную нить, приплавленную к С-образной игле, которую и берёт зажимом, – всё это делается молча и профессионально, точно не в первый раз. Сосредоточенно шьёт.

Кривая игла прокалывает кожу, протискивается через плоть и появляется кончиком с другой стороны разреза. Вслед за вылезающей ниткой тянется кожа, и безвольная рука движется следом. Соня не смотрит, – по её горящим щекам струятся слёзы. Щёлканье ножниц. И ещё. Ещё.

Закончив, мужчина снимает жгуты, оттирает салфетками кровь, заматывает руку бинтом и отводит Соню в спальню.

– Давайте спать, леди, – устало бормочет он.

Она подбирается к нему под бок и сворачивается рогаликом, словно бездомный, замерзающий в подворотне щенок.

«Нитки. Под ними чешется, и я их скребу через бинт. Один шов там лежит нахлёстом, и это какой-то АДИЩЕ (обведено). Жутко, жутко зудит. Я вся в нитках, похожа на порождение Франкенштейна26.

…Сегодня проснулась с разлохмаченной в хлам повязкой. Наклеила сверху скотч. Тру через него.

…Сегодня две недели как, и Он вытащил мне все нитки, – одну за другой. СЧАСТЬЕ.

…Сегодня ему позвонила мать. Разговор был мучительным, он нажал на отбой и швырнул телефон в подушки. Сказал с отвращением: «Это похоже на изнасилование».

Я попросила его рассказать о ней. «А что про мать? Ну, родила. Бросила». Она не кормила его грудью! Наверное, рыдала, узнав о беременности. Врач отговорил её делать аборт, чтобы не навредить здоровью, и несколько долгих месяцев она носила его, страдая от токсикоза и люто возненавидев. Будучи крупным, во время мучительных родов он порвал её, став источником такой ощутимой физической боли, и она с лёгкостью отказалась от него, – отказалась даже кормить. А теперь вот звонит».

Мама. Тёплая, мягкая мама. Молочный запах. Нежные руки. Это и есть – хорошо. Всё вот так просто, да.

Ребёнок припадает пухлыми губками к её груди, хватается пальчиками, соединяется с ней и втягивает живительную силу молока – этой жидкой религии. С блаженством на личике он сопит, ритмично и напористо всасывая в себя квинтэссенцию жизни под умиротворяющий стук сердца, которое бьётся так близко, под самым ухом. Молоко приливает к маминой груди, вызывая томление, и малыш избавляет от этого: бисер пота на лобике, мокрый потемневший завиток волос на затылке, пахнущий карамелью, блаженно закрытые глазки, причмокивание и то, как он расслабленно засыпает, – тут и сакральная чувственность, и интимная нежность, одна на двоих.

А без тёплой и сытной мамы ребёнок – уязвимый, беспомощный – попадает в мир, состоящий из холода, голода, боли. Хоть закричись, – никто не услышит. Мир становится злым.

Конфетки зато безотказны. Для брошенного малыша, лишённого ощущения «хорошо», они – как анестезия.

– Иди ко мне, – Соня, блестя глазами, берёт свою грудку в ладонь и придвигается ближе.

– Леди, Вы это серьёзно?

Она быстро-быстро кивает, лишь бы не разрыдаться.

– Ладно.

Мужчина соглашается, ложится и приникает к ней.

Так они и лежат. Он просто держит сосок во рту, не понимая того, что прописано в родовой памяти у каждого существа на самом глубинном уровне, – уровне врождённых рефлексов.

Она гладит его по голове дрожащими пальцами. От пронзительной материнской жалости щемит сердце, и ей становится понятно, почему он чурается прикосновений, не целуется и совсем не умеет плакать.

– Я люблю тебя, малыш, – шепчет она. – Так люблю.

…Всю ночь за окном сверкают молнии, хлещет дождь, – в форточку дует, и Соня отчаянно мёрзнет. Она лежит на матрасе, вжавшись в мужчину и закутавшись в два одеяла, но это не помогает.

Температура подскакивает ночью. На спине деревенеет мышца, передавая пламенный привет из едва подзабытого прошлого, – любое мало-мальское движение сопровождается пронзительной болью.

Голова будто набита стекловатой, уши заложены, лихорадка рождает галлюцинации: неподъёмный булыжник, лежащий на хрупком теле, распухает, вдавливая его через скомканные простыни в мягкий, словно податливый чернозём, матрас. Сквозь мрак и гудящий тоннель Соню вышвыривает к облакам, по которым ходят люди и грустные ангелы. На её глазах люди срываются с края и с криком падают в бездну.

Ледяная повязка ложится на лоб, вырывая Соню из облаков. Она кладёт руку поверх ускользающих пальцев мужчины и тяжело открывает глаза, – непослушные веки слипаются.

– Воды? – спрашивает тот.

– Да, – севшим голосом отвечает она.

Он приносит в гранёном стакане воду – такую желанную, такую вкусную. Подносит к её губам, придерживает под голову, – жидкость обжигает холодом пищевод, проливается мимо. Треть, и она в изнеможении откидывается на подушку. Всё здесь так призрачно, зыбко: искажая пространство, словно в выжженной белой пустыне вибрирует воздух; узоры на обоях обращаются в вереницу верблюдов, и вот уже движется караван, качаются нагруженные тюками горбы, шагают и шагают голенастые ноги…

День катится солнечным яблоком вниз, и золотой квадрат на стене – отпечаток окна – тускнеет, гаснет. Шёлковой мантией на город опускается ночь. А с утра начинается горькая рвота. Соня пьёт и тут же теряет воду. Снова пьёт и снова теряет. В фокусе – плоское дно голубого тазика, за краями которого всё расплывается в тумане гулкого головокружения.

– Холодно… холодно…

Ещё одно одеяло поверх взопревшего, но тепла не приходит. Она забирается с головой в пододеяловую пещеру и дышит, пьянея от тяжёлого воздуха.

К обеду губы и нос покрываются крупными волдырями. Всклокоченная, опухшая, поминутно блюющая, с изуродованным лицом Соня лежит на матрасе и стонет. На горячечный лоб вновь ложится мокрое полотенце – холодное, словно льды Антарктиды.

Галлюцинации сменяют одна другую. Нечто весомое наступает на грудь и укладывается сверху, пожамкав когтями пододеяльник.

Соня приоткрывает глаза и обнаруживает лежащую баранкой чёрную кошку – судя по волосатой спине. Кошка громко мурлычет, сродни трактору на холостом ходу. Её хвост самозабвенно дирижирует, добавляя происходящему идиотского антуражу. Соня лежит неподвижно, боясь спугнуть столь творческую галлюцинацию: не булыжник – уже и ладно.

Мурчание сменяется знакомой мелодией, напеваемой женским голосом с точным попаданием в ноты.

«Canzonetta Andante», – вспоминает название Соня.

– Да, детка, – прерывается кошка, не поворачивая головы. – Музыка исцеляет, – и она выводит руланды дальше – чистейшим, чудеснейшим образом, с чувственными переливами.

«Ты читаешь мысли, да?» – успевает риторически подумать Соня прежде, чем снова провалиться в небытие.

Когда она возвращается, кошки нет.

Рядом сидит мужчина – дует на плоскую чашку с отваром из мяты и чабреца. На полу в миске замочено полотенце. На подушке лежат таблетки. Два раза в день. Три раза в день. Приём по часам.

Его забота логична и последовательна, без эмоций или сентиментальности, – только конкретные действия, будто Соня – это любимая вещь, которая вот сломалась.

Под конец недели начинается рыхлый кашель.

– Го27 на кухню, – зовёт мужчина.

Он подбирается руками под невесомое Сонино тело и переносит его с одеялами на диван.

– Сейчас подогрею кирпич.

Кирпич… Чего только нет в этом доме!

Мужчина включает духовку, садится подле Сони, и она, ухватив его за руку, вжимается в шероховатую ладонь пунцовой щекой. От пальцев пахнет то ли молочным щенком, то ли нугой, а в воздухе – баней, и вениками, и нагретым ракушечным пляжем. Целая минута блаженства – пока таймер мерно жужжит и тикает – выпадает Соне для дегустации.

Дзынь! Время вышло. Мужчина отнимает руку, идёт к духовке, берёт щипцы. Кирпич перемещается в центр расстеленного на полу одеяла. Закутанный, пышущий жаром кулёк перетекает к Соне, и она сворачивается вокруг него гусеничкой. Мужчина ложится сзади, приобнимает, и ей сразу становится так уютно, будто бы это и не диван вовсе, а деревенская печка в доме. Изредка постукивая, остывает духовка. И дышится так легко, и пылинки висят в белом от солнечных лучиков свете, и маленькой девочке Соне так хочется верить в то, что это